Прилепин, З. Почему я не либерал

Либералом быть легко: везде свои.

Либералом быть хорошо: он и сам за всё хорошее.

Либерал не любит мрачное, суровое, марширующее. Горн, барабан, дробь. Кар­течь, государеву службу, «Катюшу». Марфушу, крестьян сиволапых, берёзки. Почву, кровь.

Во всём этом либерал задыхается.

Во всём этом душно, как в гробу.

Он кривляется не от злобы, а от муки: ему и правда невыносимо. Вокруг него всё время как бы настраивается оркестр, только вместо струнных и духовых танковые дула, березовые полешки, строчка из Есенина, русское самодовольство, щи кипят и пахнут.

Россия со всем её барахлом — куда она годна? Избы, заборы, Байконур за погра­ничным столбом. Привычка чесаться всеми когтями, дружить с сатрапами, тоско­вать по тиранам. Советская литература, попы на джипах.

В нашем скудном понимании хороший русский человек — он как дерево. Деревья не умеют ходить. Вцепились в свою землю, как мертвецы. В голове — воронье гнездо. Ждут лесника, но, кажется, приближаются браконьеры.

Либерал уверен, что наступили иные времена и в эти времена войдут только из­бранные. Те, кто не потащит за собой хоругви, телеги со скарбом, почву, ворон в голове.

То есть только он — либерал — войдёт в новое время. Как бы голый. Другим он тоже предлагает раздеться: оставьте всё, пойдёмте за мной голые, без вашей сохи, атомной бомбы, имперских комплексов.

И вот ты оставил всё, пошёл голый, прикрываешь срам, двух рук мало: срам по­всюду: ты сам по себе — сплошной стыд и срам. Сморгнул глазами — и вдруг выясняется, что тебя обманули. Он-то одет, наш новый друг! Он-то вовсе не го­лый, но, напротив, наряжен, заряжен, поводит антеннами, настраивает локаторы, сканирует, всё сечёт.

У него, загибаем пальцы, хартия о правах. У него экономическая целесообраз­ность. За ним — силы добра. У него честные глаза, неплохой английский. И даже русский лучшего вашего — а вы и родным-то языком владеть не умеете, лапти. «Вот смотрите, как надо» (наш друг замысловато делает языком, мы внимаем, за­чарованные).

Он всего добился сам, это только мы взяли взаймы, отняли, украли. Это у нас ис­тория рабства, пыток, кнута, а у него, представьте, есть своё собственное про­шлое, память о нём, боль. У нас пепла, который стучит в наше сердце, — нет, а у него есть, и его пепел более пепельный. Наш мы уже развеяли, а его пепел остался — и лишь о нём имеет смысл вести речь. Говорить про наш пепел — оскорби­тельно, в этом определённо есть что-то экстремистское.

Его история мира всегда начинается с «европейского выбора». Пока нет «евро­пейского выбора» — вообще никакой истории нет, одни половецкие пляски и со­ловецкие казни.

«Европейский выбор» — это как десерт в хорошем доме с высокими ступенями и просторной гостиной без мух. К десерту норовят дотянуться грязные крестьян­ские дети — руки в навозе, ногти не стрижены, загибаются, как у Бабы Яги, сопли засохли на щеках, трусов под портами нет: это мы.

Ну-ка быстро идите оттирать сопли, причёсываться, отмывать своё национальное превосходство, гой ты русь свою святую, хаты, в ризах образа, гагаринскую улыбку, звёздочки на фюзеляже. Иначе не будет вам мороженого с ванилью, шо­коладного штруделя, так и будете грязным скотом, как последнюю тысячу лет.

То, что для хорошего русского человека в его убогом ценностном мире «европей­ские ценности» стоят на сорок шестом месте, сразу после картошки в мундире и сметаны с луком, означает, что он вообще не человек.

Быть может, он рогатина. Им можно пойти на медведя.

«...началось, — протянет либерал, — опять про медведя. Кто вас хочет завоевать, прекратите. Кому вы нужны вообще?»

Мы никому не нужны, да. Но чего ты здесь делаешь тогда? Может, мы тебе нужны? Или, с чего-то вдруг, должны?

Ничего, что мы на ты?

Ты ведь с нами с первого дня на ты, и ничего, терпим, слушаем.

Россия построена ровно затем, чтоб пришёл либерал и сказал, что с ней делать. Он правда так думает. Это как бы стоит корова, а внутри коровы живёт какое-ни­будь живое существо много меньше размером, отчего-то уверенное, что оно на­ездник и сейчас поскачет на корове верхом.

Оно рассказывает корове, что внутри у неё сыро и неприятно, никакой цивилиза­ции.

Либерала нисколько не смущает, что в целом русская светская культура либерала не любит. Русскую светскую культуру тоже можно приватизировать, взять на вооружение то, что нужно, остальное не замечать.

Автора текста «Клеветникам России» в Фейсбуке затоптали бы. Гоголя слили бы. Лескова засмеяли бы. Толстого бы с его «русским мужиком», на которого он так хотел быть похожим, тихо обходили бы стороной: чудит.

Либералы странным образом возводят свою генеалогию к Чехову, иной раз Аку­нин посмотрит на себя в зеркало и видит Антона Павловича, но и представить страшно, как Антона Павловича воротило бы от нынешних его наследников.

Спасибо Чехову, он умер.

Спасибо Блоку, он умер.

Спасибо классикам, их нет.

Теперь мы точно знаем, что «Бесы» — это про большевиков, а не про либералов, и вообще Достоевского мы любим не за это (а за что?).

Либералы так уютно себя чувствуют во главе русской культуры, что в этом есть нечто завораживающее. Собрали в кучу чужие буквы, построили свою азбуку, свою мораль, своё бытие.

Теперь люди смотрят на знакомые буквы, читают, вникают — всё вроде то же са­мое, что у Пушкина, а смысл противоположный. Как же так?

Попробуйте набрать из этого букваря «Клеветникам России», получится абрака­дабра. «Каклемтивен Сироси». Лекарство, что ли, такое?

...находятся во главе, а считают, что им нет места.

Нет места, но при этом они повсюду.

Либерал сначала сказал, что он интеллигенция, а всю нелиберальную интеллиген­цию объявил «свиным рылом». Потом заявил, что он «тоже народ». Подумал, и добавил, что он и есть народ. Остальные уволены.

Либерал наверняка думает, что он — оппозиция, но он — власть. Власть может думать о себе всё, что угодно, но она тоже либерал. Одни шарлатаны делают вид, что хотят завоевать свободу, другие шарлатаны делают вид, что её отнимают. Чем заняты в этот момент их руки, никто никак не поймёт. Но если схватить за локоть либерала, выяснится, что это локоть манекена, а настоящая рука у вас в кармане.

Либералам вечно затыкают рот, но слышно только их. Если кто и затыкает кому рот, так это один либерал затыкает другому.

Но слышно даже, как они брезгливо молчат.

Выросло целое поколение детей, которое уверено, что Россия — это глобальный косяк. В том смысле, что она всю свою историю косячит. Хотя, в принципе, её можно и скурить.

Это либерал, наш любезный гуманист, сам уверен и других приучил, что мы ум­нее всего нашего прошлого. Мы! Которые, по сути, умеем быть только мародё­рами.

Отныне мы в курсе, что ветеран — это старая и глупая обезьяна в медалях, тем более, что и медали — не его. Что счастья не будет, пока не вымрет «совок», а со­вок — это всякий, кто не либерал. Что сто лет мы занимались всяким кровавым бредом, в то время как делом надо было заниматься, делом.

Посмотрите, как всё ладится в руках у либерала. Как у напёрсточника.

Либералы хотели вырастить нам человека, который взыскует правды, а вырастили человека, который знает, что всё — ложь.

Хотели вырастить человека, который рефлексирует и сомневается, а вырастили толпу, которая куда более внушаема, чем толпа эпохи позднего тоталитаризма. А то и раннего.

Как давно и верно заметили, в те трупным ядом пропитанные времена люди гово­рили неправду и блажь, зная, что говорят неправду и блажь, а либерализм добился того, что ныне человек говоря неправду и блажь уверен, что говорит правду. Ибо он — в тренде!

Тренд — это вам не генеральная линия партии, это серьёзная штука, выжигает мозг как напалм.

Уже говорил и повторю снова, что мечтал о мире, описанном в книгах ранних Стругацких. Но нас, чтоб мы не угодили в книги поздних Стругацких, увели туда, о чём никакие Стругацкие не догадывались.

В нашем новом либеральном мире нет идеализма, самоотречения и мужества — но есть ставка на субъективизм и самоценность индивида со всеми его странно­стями, а также мужеложество, зачем-то возведённое в идеологию сопротивления и свободы.

Вместо ставки на преодоление человеческого в себе, получили право пестовать в себе всё самое скудное, низменное и подлое.

Каждый имеет право на всё, и только мрачное большинство должно заткнуться и молчать, а то ему не достанется десерта.

...грязные, корявые дети, утритесь: ваш десерт уже съели.

Идите по своим избам.

Не слушайте чужих сказок. Вспоминайте свои.

Захар Прилепин, "12" - 17 октября 2013 г.

Написанный мной текст «Почему я не либерал» вызвал некоторую реакцию.

Помимо сотен возмущенных ответов в сосцсетях, мне публично ответили, как минимум в десяти СМИ, более или менее именитые представители либеральной общественности. Не будем углубляться в разбор их (достаточно однообразной и предсказуемой) аргументации. В качестве характерных стоит отметить лишь два момента.

Либеральная общественность последнее время очень любит говорить, что её «травят» — в том числе, например, и я: путём публикации своей статьи на ре­сурсе, который проработал к моменту публикации один день. А либеральная об­щественность в ответ, как мы видим, всего лишь «защищается», огрызаясь из сво­его подполья — в качестве которого был явлен, например, едва ли не самый ти­ражный журнал в России — «Огонёк», где полноценно отметился Дмитрий Губин со статьей «Почему я либерал». (В итоге статью мою прочитали на сайте десять тысяч человек, а «Огонёк» выходит тиражом 100 000 экз; но травят тут, повторю, всё-таки либералов).

Наконец, часть либеральной общественности имеет устойчивую привычку пере­водить разговор в плоскость межнациональных отношений: меня, надо сказать, волнующую мало.

Напротив, для самых скудно мыслящих моих оппонентов я неоднократно сооб­щал, что в определяющих нашу сегодняшнюю жизнь знаковых вопросах нацио­нальный аспект имеет роль малозначащую. Зато имеет значение вопрос экономи­ческий, сводящий различия между «либеральной оппозицией» и властью к мини­муму.

«Кто же такой этот страшный либерал, которого ты так ругаешь, если он одно­временно похож и на власть, и на оппозицию?» — наперебой спрашивали меня мои оппоненты.

Мне казалось, что ответ очевиден, но я заблуждался.

Придётся ещё раз объяснить, что называется, на пальцах.

Либералом в нынешней России является человек, который:

а) выступает за рыночную экономику (писатель Герман Садулаев использует так же термин «рыночный фундаментализм»);

б) считает финансовое состояние российской буржуазии в целом легитимным (если формулировать радикальней — выступает не только против пересмотра итогов приватизации, но даже против т.н. налога на роскошь);

в) находит слом советской системы, случившейся в 1987-93 гг. в целом обосно­ванным, логичным и даже благим для страны.

В этом смысле, как мы видим (или вы по-прежнему не видите?), различия, на­вскидку, между Борисом Немцовым и Дмитрием Медведевым — минимальны. Может быть, их нет вовсе.

Подставляйте любые другие, якобы с разных полюсов фамилии — скажем, Алек­сей Венедиктов и Владимир Соловьёв — и получите тот же результат: в обоих случаях мы видим перед собой безусловного либерала.

Три этих пункта были определяющими для новейшей буржуазной российской элиты — как финансовой, так и властной: именно с этих позиций фактически од­новременно стартовали в постперестроечный период и Владимир Путин, и любой либеральный оппозиционный лидер со стажем.

То, что одного судьба привела в Кремль, а других — нет, не более чем издержки внутрицеховой конкуренции: по крайней мере, в том виде, в котором она была создана руками самих либералов, путём расстрела парламента в 1993 году и фаль­сификации президентских выборов 1996 года.

Российские либералы, несмотря на ряд финансовых кризисов, периодически про­исходящих как во всём мире, так и в конкретной России, продолжают почти рели­гиозно веровать в эту самую «конкуренцию» (по крайней мере, пока она не про­езжает по ним самим), в «рынок» как саморегулирующуюся стихию, в «эффек­тивность» и прочую «рентабельность» — буквально как в китов, на которых стоит мир.

Они предпочитают говорить о государстве, чья идеальная модель сводится к функциям «ночного сторожа» (при этом парадоксальным образом либералы ссы­лаются на скандинавские страны, где государство, спасаясь от стихии рынка, ис­полняло куда более жесткие функции, чем сторожевые — у нас бы их назвали «левыми» и «авторитарными»).

Впрочем, в публичных дискуссиях российские либералы чаще всего уходят от разговора об экономической сущности либерализма, упирая на то, что основная задача либерализма — это поддержание «прозрачности власти», «честных судов», «частной собственности», «свободы печати» и т.п.

Тут выясняется, к примеру, что политик, негативно влияющий на «свободу пе­чати», автоматически перестаёт быть либералом.

Надо ли понимать, что один из самых почитаемых в либеральной среде блогеров — бывший министр правительства Бориса Ельцина и политический деятель Алик Кох сначала, пока был младореформатором, являлся либералом, потом, когда за­крывал НТВ, либералом быть временно перестал, а сегодня опять им стал?

Нет, так не надо понимать, потому что это абсурд.

За год до событий на Болотной автор этих строк был в гостях у Ксении Собчак на радио «Серебряный Дождь», и она там мне в некотором даже раздражении дока­зывала, что люди, которые находятся у власти — пришли к власти «всерьёз и на­долго», и находила это безусловным благом.

Спустя год она уже выступала на Болотной как бы против этих самых людей.

Значит ли это, что во время программы на радио Ксения Анатольевна не была ли­бералом, а потом стала?

Нет, и это неправда.

Поведение всех этих граждан — суть либеральные разборки, которые отчего-то навязаны стране в качестве повестки дня.

Что до частной собственности — то она была придумана, безусловно, не либера­лами, а, так или иначе, имела место достаточно давно — ещё, к примеру, в Древ­ней Руси, да и при «советском рабстве» (недавнее выражение либеральной мыс­лительницы Юлии Латыниной) тоже. Например, все мои бабушки и дедушки («советские рабы») владели в 70-е годы домами и подворьями, на которые никто и никогда ни при каких условиях не претендовал бы, у одного деда было три мото­цикла, у другого — такая большая лодка, что почти себе уже яхта, все они торго­вали мясом и молоком, и никто не объяснит, почему из элементарного права на вещь, характерного для фактически любого социального устройства, надо делать исключительно либеральный фетиш.

«Честные суды» и вообще суды как таковые тоже придуманы, естественно, не ли­бералами: в них были заинтересованы граждане как при первобытно-общинном строе, так и при любом другом, и далеко не факт, что либерализм гарантирует в данном смысле идеальную судебную работу — по крайней мере, многолетнее ли­дерство США по количеству заключённых на душу населения заставляет серьёзно задуматься на эту тему.

Дело в том, что экономический либерализм так или иначе принимает как неиз­бежную составляющую социальное неравенство (иногда подменяя осознание этого факта рассуждениями об «успехе», «работоспособности» и прочих вещах, поселивших всех обитателей списка «Форбс» на вершину иерархической лест­ницы). Но там, где имеет место социальное неравенство — никогда не будет по-настоящему честной судебной системы, в этом нужно отдавать себе отчёт. Либе­ральная общественность очень любит ссылаться на то, как дочку или сына того или иного американского сенатора сажают на 15 суток за езду в пьяном виде с бардачком, полным наркотиков, но крайне редко приходят к нам новости о судах, к примеру, над финансовыми дельцами, периодически обрушивающими эконо­мику целых суверенных стран.

Существование «прозрачной либеральной власти», решения которой поддаются здравому анализу, давно и безусловно стало блефом: его просто смешно развен­чивать — тем не менее, ввод войск в Афганистан товарищем Брежневым по сей день рассматривается как вопиющий пример «советского милитаризма», а ввод войск либеральных держав в любую суверенную страну Азии, Африки, а то и Ев­ропы разъясняется в терминах исключительно политических PR-технологий, ко­торые при всей их абсурдности неизбежно принимаются основной массой либе­ральной общественности.

(Многие обращали внимание, какую очевидную неприязнь испытывает средне­статистический российский либерал к сталинскому кино — но волшебным обра­зом он, как правило, не имеет ничего против людоедского голливудского лубка: то есть, «Кубанские казаки» и «Весёлые ребята» — это ложь и подлость, а тысячи «Крепких орешков» — это просто такая жанровая штука; ей, правда, окучивают уже не отдельной взятый СССР, а целую планету).

Всё это не значит, что российская либеральная общественность всецело доверяет мировому либеральному политическому абсурду, но какие доводы не приводи, мои оппоненты неизбежно дают понять: пусть этот мир и не совершенен, но мы будем жить в нём, потому что иначе опять начнётся какой-нибудь отвратитель­ный казарменный социализм («а это мы уже проходили» — неизменно заявляет либерал, отчего-то уверенный, что либерализм — это единственный урок, кото­рый надо повторять до тошнотворной оскомины, сколько бы дефолтов и войн не случилось).

Между тем Россия, если ей суждено выжить, неизбежно пойдёт по пути новой со­циалистической идеократии — отмены итогов приватизации, полномасштабной индустриализации как государственной программы, вступающей в наглядные противоречия с идеалами «рынка», построения самодостаточной экономики, вы­хода из системы мировых финансовых манипуляций и спекуляций, в которые на­сильственно втянута наша страна, создания новейшей политической, духовной, научной и военной аристократии — взамен аристократии «рыночной» (мы имеем в виду шоу-бизнес) и буржуазно-олигархической (компрадорской по своей сути, ведь если либерализм — это свобода, кто вправе закрепостить деньги?).

Если Россия пойдёт по этому пути, либерализм как направление мысли займёт идеально подходящую ему нишу: станет жёстким критиком власти с позиций правозащитных.

В этом смысле либерализм просто необходим России. Но только в этом.

Однако к построению и удержанию такой махины, как российская государствен­ность, и сохранению народов России, идеология экономического либерализма оказалась непригодна.

Чем скорее мы отдадим себе в этом отчёт, тем больше у нас шансов на будущее в России.

Впрочем, если вы собираетесь встретить своё будущее в другой стране, вы зря чи­тали этот текст.

(Зато мы имеем в наличии ещё один пункт, по которому можно с лёгкостью опре­делить, что вы — либерал. Ибо вы, как всегда, свободны).